Лилик (Быль военных лет)
Автор этого небольшого рассказа, основанного на реальных событиях, Надежда Петровна Убалехт (в девичестве — Степанова) родилась 21 июня 1938 года в деревне Авдунино Холмского района.
Три года ей исполнилось за день до того, как началась война.
То, о чем пишет Надежда Петровна, лишь отчасти принадлежит ее детской памяти, многое восстановлено по рассказам взрослых. Простота и лаконичность, с которой описывает мытарства военной поры, что пришлось перенести семье, подкупают, заставляют верить и сопереживать… Сейчас Надежда Убалехт живёт в городе Верхняя Пышма Свердловской области, куда была направлена работать после учёбы в Ленинграде. Рассказ «Лилик» редакция получила от автора по почте.
В 1940 году, когда Эстонию присоединили к Советскому Союзу, многие эстонцы уехали на родину. Бабушка Саша купила у соседей-эстонцев корову с красивым библейским именем Лилит. Кличка скоро преобразилась в более удобную — Лилик. Эта корова прошла с нами всю войну. И кто знает, кто проверит? Может быть, кружка ее молока спасла от голодной смерти меня, трёхлетнюю, и сестру Зину, семи лет.
Немцы ворвались в нашу деревеньку уже в июле. Первый отряд на мотоциклах перестрелял собак, кур, свиней; очистил погреба и амбары от запасов яиц, масла, сала. Свиные туши разрубили топором и увезли с собой. Счастье, что главное богатство деревни — лошади и коровы — были на выпасе и уцелели.
Однако ограбленная и перепуганная деревня поняла: следом придут такие же. Или ещё хуже. Колхозницы решили «под немцем» не жить; попрятали кое-какие вещи, сложили на телеги самое необходимое из одежды и еды месяца на два-три, пока наши фрицев не прогонят. Ранним утром посадили на телеги неходячих стариков и совсем маленьких, и почти все из деревни уехали.
Тайными сухими тропами пробрались в непролазные болота, вёрст за 20 от дома. По пути остановились, чтобы привязать коров к телегам. Лилик покорно шла, отмахиваясь головой от слепней. Овец зарезали. Нагруженные, усталые и перепуганные вчерашним налётом бабы еле тащились по неудобным дорогам. А впереди была опасная топь.
Не назвала мне мама тех мальчишек, которые это болото с детства знали и сумели провести не только взрослых и детей, но и коров фактически на другую сторону леса. Там, на полянах, были деревенские покосы, стояли ветхие сараи, построенные ещё в XIX веке. Туда летом складывали сено, а зимой по замёрзшему пути вывозили. Сено в то лето уже было заготовлено. Вот туда и отправился наш табор.
Мяса и молока хватало. Лилик паслась по свежей отаве, стала такая гладкая, упитанная. Спали в сараях на сене, но на всех сараев не хватило. Мы — бабушка Саша, мама, её сестра Анфиса, её дочь Зина и я — жили в шалаше. Мы, дети, быстро забыли тот набег фашистов на деревню, играли. Но родители-то видели, что скоро зима, война не закончилась, и нам тут никак не выжить. Правда, коровы молчали. Нас немцы найти не могли: болото, тишина…
Наивным женщинам было невдомёк, что нас видно сверху. Однажды над нашим табором пролетел самолёт и сбросил листовки. Все дети бросились их ловить. Мне досталась целая плотная пачка, и я подбежала хвастаться маме. Она вырвала их из моих ручонок: «Не бери ничего немецкого!». Откуда немецкое?! В листовках по-русски объяснялось, что «болотный посёлок» будет считаться партизанским отрядом и его уничтожат бомбёжкой. Требовалось вернуться по своим домам. Мы вернулись, но не только из-за листовок. После первых морозов умерло несколько грудных детей и стариков. Больные дети плакали и просились домой.
Люди вернулись в разорённую деревню. В их домах неумело хозяйничали оккупанты. Пришла зима, костры на дворе их не устраивали, а русскую печь никто не умел топить. Они вернули в свои дома работниц-рабынь: варить, стирать, прожигать в печке завшивленную одежду.
Женщины покорились безропотно, ради детей. Нам было велено «язык проглотить». Но с крестьянской хитростью бабы сохранили самое дорогое имущество.
Что немцы пустят наших кормилиц на мясо — не было сомнений. Поэтому оставили коров там. За болотом. Наши героические мальчишки остались со стадом. Несколько месяцев бабы по очереди ночью ходили за молоком, а ребятам носили хлеб, хотя сами не каждый день его видели. Ни разу немцам не попались. А тётя Анфиса ночью, когда все 10 «наших» немцев храпели на полу, тихонько будила нас и давала по кружке молока:
— Это я вам приснилась. Утром сон забудьте…
Я только после войны узнала от неё, как она нас поила и гипнотизировала. Хотя немцы всё равно не поняли бы наших радостных разговоров про молоко.
Первая военная зима прошла. Война уходила всё дальше в глубь страны. А у нас вдруг исчез немец. Большая территория Демянского и Холмского районов стала партизанским краем, свободным от фашистов, но зато — никакого тыла. Постоянная война.
Вернулись наши коровы. Радости-то! Мы с Зиной гладим какой-то атласную шею, а под кожей перекатывается твёрдый шарик — это пуля, которой ранило нашу долгожданную красавицу.
— Не бойтесь, ей не больно, — успокаивала нас бабушка.
Наша идиллия «дома и без немцев» длилась недолго. Стратегически Авдунино было удобным пунктом военных действий. Нас попросили переселиться в другие деревни, подальше. Мы сперва жили в Подберезье у бабушкиной сестры бабы Фроси. Но их маленький домик не вмещал нас, даже когда ложились на полу. Для Лилика не было хлева, она стояла ночь на улице.
Близилась зима 1943 года. Нашу семью отправили за Тухомичи, в Овсянниково, где нас ненадолго приютил дядя Никита; потом переехали в Сиповку. Пустующий дом заселили три семьи: тётя Варя с двумя сыновьями и нас пятеро в первой половине. Маленькую комнатку заняли Лукины из Находа.
Вряд ли жив кто из тех помощников, что сделали зимой станок и верёвками подняли нашу ослабевшую корову на ноги. Говорили, если не поднять, она подохнет. А чем было её кормить? Всю гниловатую солому с хлева уже обдёргали, а весна и трава — где ещё…
В ту зиму молока Лилик не давала, и я стала тихой, скучной; перестала ходить. Мох, кору и опилки есть не хотела. Тётя Варя раз поглядела на меня: «Не жилец».
Спасла мама, работавшая на строительстве объездной военной дороги. Их там кормили, но под страхом трибунала запрещали что-нибудь уносить с собой. Обыскивали. Мама свой обеденный кусочек хлеба растирала в крошки и совала в разные карманы. Так было проверяльщикам незаметно.
Я — на крошках, Лилик — на рубленых варёных ветках дотянули до весны. Летом бабушка снова стала её доить, но выдаивала только кружку. Для двоих маловато, но всё же добавка. И очень ценная. На это лето обилие травы не прибавило молока. Только мятая «ильменевая» (как говорила бабушка и мы вслед за ней) кружка. Лилик была яловая, последний раз телилась перед войной.
…Помню, как нам разрешили вернуться домой. Немцев уже отогнали. Изба без окон, без крыльца, без одной стены. Её вынесло взрывной волной и раскидало обломки по двору. Уже давно нет той телеги, на которую было сложено в чём есть, во что одеться, на чём спать. Нет сараев и хлевов. На искорёженном дворе стоим мы, пятеро обездоленных: бабушка-вдова, мама-вдова, тётя Анфиса-вдова, Зина-сирота и я — тоже сирота. А рядом — Лилик.
Мы снимаем верёвку с её рогов, гладим шёлковую шерсть, перекатываем пулю под кожей. Она поворачивает голову и мягкими губами щекочет нас. Бабушка надаивает половину «ильменевой» (так бабушка называла алюминиевую) кружки — снова живы!
Кормить яловую корову, которая ранена, состарилась и практически не доится, было незачем. Решили сдать её на мясо в Холм и купить телушку. Решили без нас, мама отвела молчком. Вечером смотрим: Лилик где?
— Продала. Другую купим.
Мы заплакали. А утром наша Лилик первый раз замычала. Она стояла на дворе с разбитыми в кровь копытами и мычала, мычала. Мы с Зиной выскочили из нашего полуразрушенного дома, обнимали её, целовали. Лилик не поняла, что от неё избавились. Она как-то выбралась из железного загона, охраняемого овчарками, и за ночь по разбитым военным дорогам прошла 30 верст, чтобы быть с нами.
Вот тут начались и спор, и плач в голос: «Не води назад! Она будет считаться пропавшей. Гурт сегодня погонят в Старую Руссу!».
Я не помню за всю войну такого горя. Столько мы, дети, просили и плакали.
Зря…
Снова — верёвку на рога и навсегда нашу спасительницу увели...
Надежда УБАЛЕХТ
